Слово наемника - Страница 56

К трибуне подошел… Эдди, мой верный адъютант и неверный друг. Честно говоря, ожидал увидеть кого-то другого.

— Итак, молодой человек, как вас зовут? — поинтересовался судья.

— Эдди… Эдуард Финке, сын вдовы Матиски Финке, — проблеял Эдди, испуганно поглядывая на меня.

— Не бойтесь, мы не дадим вас в обиду вашему начальнику, — приободрил его судья и уточнил: — Бывшему начальнику. Расскажите, что вы делали в доме фрау Артакс?

— Я, господин судья, занимался с фрау Утой любовью, — сообщил гаденыш и даже не покраснел.

— Эдуард, вы понимаете, что, занимаясь прелюбодеянием с замужней женщиной, вы совершили страшный грех? — по-отечески поинтересовался Циммель.

— Да, господин судья, — нарочито глубоко вздохнул гаденыш. — Но госпожа Лайнс сама принудила меня к этому греху. На следующий день я отправился на исповедь к господину патеру, и он отпустил мне грех за скромную лепту на нужды церкви и назначил покаяние. Поверьте, мне очень стыдно.

— Что же, если ты согрешил, но покаялся, то нам уже нет смысла бранить тебя. Господин патер назначил тебе покаяние… Впрочем, юности свойственно заблуждаться, грешить, — причмокнул языком судья. — Вернемся к делу. Итак, вы занимались прелюбодеянием… А что было потом?

— Потом в спальню ворвался господин комендант вместе с Миткелем и Венчиком. Они меня избили, а господин Артакс приказал собрать вещи фрау Уты и отнести их в трактир, где он снимал комнату.

— А что это за вещи? — поинтересовался судья.

— Я не знаю, — склонил голову Эдди. — Господин Артакс сам увязал все в простыни фрау Уты и дал мне узел. Тяжелый…

— Подсудимый, что вы на это скажете? — спросил судья.

— Ничего, — ответил я. — Если скажу, что там были мои доспехи, вы все равно не поверите.

— Почему же не поверим? — вскинул брови Циммель. — Мы должны выслушать обе стороны.

— Тогда почему вы до сих пор не спросили, что же произошло на самом деле? — парировал я. — Я бы рассказал, что действительно был у Уты, забрал свои вещи и ушел. Повторяю — у Уты хранились мои вещи и деньги. Я забрал то, что принадлежало мне, а потом ушел. Ну, — кивнул я на мальчишку, — застиг их на горячем. Или, как тут сказал Август, сдернул гаденыша со своей бабы и заставил составить свидетельство об измене.

— Разумеется, все так и было, — кивнул обвинитель. — Только вы не добавили, что перед тем, как уйти, вы убили несчастную женщину. Эдди, ты был оруженосцем Артакса и его адъютантом, верно?

— Да, господин бургомистр, — закивал Эдди.

— Ты узнаешь этот кинжал?

— Это кинжал господина Артакса, — кивнул Эдди. — Я его хорошо знаю. Ну раньше он не был так изукрашен, но всё равно — узнать можно.

Еще бы он его не узнал! Этот кинжал я засунул в тюк с доспехами, которые и тащил маленький ублюдок. Как и прочее оружие, кинжал был облеплен стекляшками, и я собирался его почистить…

— Этот кинжал извлекли из глазницы фрау Артакс! — торжественно заявил обвинитель, демонстрируя всем оружие. — Что скажете, Артакс?

— Ничего, — хмыкнул я. — Я не отрицаю, что это именно мой кинжал. Вот только, кто его засунул в глаз Уты, не знаю.

— Артакс, не валяйте дурака, — скривился первый бургомистр. — Вы понимаете, что у нас есть свидетели, видевшие, что в глазнице фрау Уты был именно этот кинжал.

— Да я никого не валяю, — пожал я плечами. — Уверен, что кто-нибудь из стражников опознает мой кинжал. Зачем отрывать время у почтенных бюргеров? Только скажите, зачем мне было оставлять кинжал в глазнице жертвы, прекрасно зная, что он будет опознан? Мое оружие видело полгорода. Господа члены совета! — обвел я взглядом зал. — Вы помните хоть один случай, чтобы я небрежно отнесся к своему оружию? Раскидывал его где попало?

— Господин Артакс, это всего лишь аргумент, — поморщился обвинитель. — А ваш кинжал в ране покойной — это факт!

— Разумеется, господин обвинитель, разумеется…

Я уже пожалел, что вообще начал что-то объяснять. Решили повесить — повесят.

— Есть объяснение, почему кинжал остался в ране. Артакс, вы слишком опытный боец, чтобы пачкать одежду следами крови, — скривил рот бургомистр. — В отличие, скажем, от моего покойного зятя.

Бюргеры с почтением склонили голову. Разумеется, не в память о покойном зяте Лабстермана — убийце детей, а перед своим бургомистром — выдающимся человеком, собственноручно покаравшим мужа любимой дочери, оказавшегося предателем. Как обстояли дела на самом деле, кроме нас с бургомистром, никто не знал. Но открой я рот и начни говорить, что бургомистр убил зятя, чтобы спасти собственную шкуру, кто мне поверит?

Лабстерман торжествующе посмотрел на меня, прокашлялся и объявил:

— Господин судья, я прошу ввести следующего свидетеля обвинения.

— Пристав… — шевельнул пальцами Циммель.

В зал заседаний вошел, а точнее, в зал заседаний ввели… Жака. Он был еще слаб, идти на деревянной ноге было трудно, потому старшину нищих поддерживали Анхен и какой-то юнец.

— Я думаю, господин судья, можно сделать снисхождение к увечьям свидетеля и разрешить ему отвечать сидя, — благодушно сказал обвинитель.

— Да, разумеется, — не стал спорить Циммель. — Пристав, принесите табурет для свидетеля.

Жак с облегчением уселся, а Анхен тотчас же принялась отирать с его бледного чела пот. Было заметно, что Оглобля страдает от ран. Вытаскивать для дачи показаний человека, неделю назад получившего сквозное ранение, — варварство! Ему бы еще недельку-другую полежать, потягивая вино, а не по судам ходить. Бедолага!